В тот вечер я ушла от тебя. Ушла тихо и незаметно, но вместе со мною ушло все, чем ты дорожил. Я ушла твердо, не оглядываясь, стерев из памяти все, что так крепко держало нас рядом.
За окном робко сыпал мокрый снег. Февральская каша стыдливо расползалась под ногами. Было немножко скользко, немножко грустно, немножко больно до слез…
Дома было непривычно пусто. Прихожая дохнула на меня чем-то радостным и приветливым, но быстро поняла, что мне не до нее. И вся моя квартира сразу стала походить на сильно простуженную соседку, к которой я зашла не вовремя поболтать.
Грустная кухня, притихшая от долгого одиночества, не поверила, увидев меня на пороге. Но словно мудрая женщина ничего не спросила. Я молча приготовила чай и прислонилась к теплой стене. Горечь, как простуда заползла в голову, а оттуда начала путешествие по моему ослабшему телу.
Пришел кот, забрался на табуретку и стал внимательно смотреть на меня. Его длинные усы слегка подрагивали, мокрый нос двигался навстречу моим мыслям. Пахло пустотой. Мы вдвоем молчали об одном и том же…
Пришло сообщение: «Я тебя люблю, скучаю. Скорей бы вернуться в твои объятия».
Я написала ответ: «Я тоже тебя люблю. Возвращайся скорей».
Но в тот вечер я от тебя ушла. Из моей души ушло все, чем я дорожила. Ушло все, что держало нас рядом. Потому что я – это все, потому что я – ушла.
* * *
Много лет, как в рыночной толкучке, прошли в ссорах и крике. Сколько, не знаю – я не заметила, как повзрослела. И вот, когда в один прекрасный день стало очевидно, что терпеть дальше нет смысла, все сели по машинам и разъехались в разные стороны. Я бродила по свету, пока не оказалась у бабушки.
Бабушка жила в заброшенном селе в маленькой мазанке у края поля. Где-то далеко, за полем, начинался лес. По утрам из него приходил туман. А над ним стояло небо – бескрайнее, как море.
Болело сердце. Я просыпалась на рассвете, выходила на двор и, сонная, ложилась на старый продавленный диван под орехом. Бабушка долго молилась на восток, лицом к полю, и шла заниматься своей привычной работой: кормила скотину, убирала, мыла, чистила, что-то уносила, складывала, развешивала. Я заставляла себя смотреть на ее размеренные неторопливые движения, которые, казалось, приводили в порядок что-то внутри меня, но чаще ловила себя
где-то там, где колыхающийся туман стелился над полем... Пару раз из этого тумана я слышала голос мамы.
Голоса становились все тише и тише… Сначала звонили часто, потом реже. Потом от случая к случаю, потом я отключила телефон. Я выбросила часы. Я заставляла себя забыть. Но сердце помнило.
Не стало ссор и крика – того, что держало нас вместе. После стольких лет боли вдруг настала тишина. И в этой тишине явственно проступили другие звуки... Полуживое, в обморочном состоянии сердце ни на секунду не прекращало своей работы: я любила.
Стало холодать. Падали желтые листья, на кусте глёда засверкали рубиновые капли. По ночам из лесу приходили лисы и рылись в кучах сора. Стелился туман. Я смотрела на небо, и оно было похоже на море – в розовато-белой дымке, тихое, бескрайнее. Я даже слышала его шум. Он был такой же, как гул моей собственной крови.
Я слышала его в себе так же, как слышала его в тех, других, которые ходили теперь где-то по свету. Мне не надо было звонить, чтобы узнать, живы ли они - я ощущала это сквозь время и пространство. Потому что та же кровь текла в моих венах - так море, высыхая, оставляет свой шум в каждой раковине… Я не перепутала бы. Я могла бы убить это только вместе с собой.
Я не заставляла себя забыть, потому что сердце все равно помнило. Потому что
забыть – это все равно, что отречься от себя самой.
Это случилось в волонтерском летнем лагере в Архангельской области. Ко мне на кухню привели 2-х мальчиков, сыновей санитарки из дома престарелых и сказали, что они будут ужинать с нами.
Весь следующий день Ваня и Кирилл ходили за мной хвостами, поминутно задавая кучу вопросов и предлагая помощь. Чтобы хоть как-то успеть приготовить ужин, я «откупилась» своим телефоном и фотоаппаратом. Под вечер они попросили называть меня мамой…
Если бы меня спросили, что мне больше всего понравилось в Каргополе, я бы ответила: «Когда за ужином Ваня или Кирилл кричали: «Мама, положи мне еще картошки»!
А еще я заметила: когда тяжело, и вокруг много лести и лжи, Бог всегда посылает мне каких-то детей. Наверное, чтобы я не забывала что такое искренность…
В последний мой вечер в Каргополе Ванечку увезли в деревню, остался один Кирюша. Похолодало, моросил дождь. Он прибежал с улицы, промерзший насквозь – тонкие голые ножки в коротких штанишках. Я зашивалась на кухне. Пока грелся суп, я поставила на огонь кабачковые оладьи и ушла в магазин за мукой. Вернулась через 10 минут, когда он сам, без подсказок и напоминаний, снял первую порцию и потянулся, чтобы я его поцеловала. Я усадила его есть горячий суп. Он закричал, чтобы я принесла сырок, я отмахнулась… Пришли остальные, я носилась с кастрюлями и тарелками. А когда стол опустел, я заметила, что Кирюши нет. За окном смеркалось.
На следующий день ребята поехали выступать в Солдинский дом престарелых, меня довезли до ст. Коноши, выгрузили, и 3 часа еще пришлось сидеть одной на вокзале в обшарпанном пустынном зале ожидания. Время тянулось бесконечно. Наконец подполз ненавистный поезд.
Мое место было боковое нижнее у туалета, я кинула вещи и села за столик. В «купе» наискось под наброшенной простыней лежала женщина, а возле нее возился 10-летний мальчик. «Мамочка, ты у меня единственная, самая любимая», - донеслось до меня.
Услышав это, я повернулась лицом к стеклу и заплакала навзрыд.
Осень. В моем городе жгут листья, и я чувствую дым от костров за тысячи километров…
Наш двор. Звенят детские голоса, звенят велосипедные звонки. Из гаража едет Деда. Я бегу к нему, раскинув руки. И надо мной кружатся орехи, которые он посадил своими руками.
… Теперь он лежит в земле, и из его рук растут орехи. Меня больше нет в нашем маленьком городе, и ранней осенью другие дети жгут костры из листьев в моем старом дворе.
Над дворами, над рынком кружатся позолотевшие, пахнущие детством, листья. Продают орехи, насыпая с лишком, потемневшими от трудов руками, называя цену поменьше, - «Мне чужого не надо. Хорошие орехи, все утро колола… Сейчас мешочек тебе найду»…
А я все шлю в город детства почтовые переводы. По проводам, струнами натянутыми на землей, летит моя сложенная, вычтенная, переведенная в конвертируемую валюту, душа. Она летит по звенящим проводам над пестрым лесом, сама не понимая, куда и зачем - «Да хоть стол накроют»… Звонит сестра и говорит: «Куплю кольцо. Будет память».
Там, где-то на самом дне января, в старом доме с нетоплеными батареями, в полосатом кресле сидит, укутанная в десять кофточек и пледов, моя почти слепая бабушка и вяжет мне шаль у белого окна.
Шлют приветы и пожелания удачи от всех, кто еще меня знает и помнит, и как, сговорившись, в один голос восклицают: «У нас все хорошо. Только тебя не хватает, а так все прекрасно. Вот если бы ты приехала»... И, вспоминая маленький городок, заваленный шуршащими листьями, в котором все ходят пешком на работу и тянут от зарплаты к зарплате, оставаясь удивительно верными тем, кого полюбили однажды. И я тихо плачу, перекрывая шум московской бессмысленной круговерти…
Осеннее
… Однажды наш старший брат Саша поранил руку острой проволокой. Брызнула кровь. От боли он резко взмахнул рукой, и соседние рощи вспыхнули ярко-алым пламенем. Осень пожаром хлынула по земле.
Мы приезжали часто, приезжали и оставались на всю осень, а наши родители в это время делили большой бизнес где-то в Москве. Они яростно рвали друг у друга, то, что не могло существовать, поделенное на части, а мы, дети своих родителей, с первой встречи узнали и горячо полюбили друг друга, словно осень, хлынувшая перелесками, разом опалила и наши сердца.
Дни напролет мы проводили во дворе почти не разговаривая. Боль и горечь той осени впитались в наши волосы и кожу, но мы не умели сказать о том, что сделало взрослыми наши глаза. И наша Бабушка, которая могла проклянуть своих возгордившихся, разуверившихся детей, тоже молчала. И низкое пасмурное небо, летевшее над нами, безмолвно и покорно баюкало нашу боль.
А осень все лилась с холмов. Бабушкина беленая хата стояла с опаленной черной завалинкой. По вечерам над двором сплетались дымы костров и серые космы туманов. А там – за дальним полем с комьями высыхающей земли и перьями желтой соломы, в самой низине у речных берегов, бродил и тихо завывал синий ветер. Мы бегали в поле слушать его разбойный свист. Иногда, он приносил звон колоколов из деревни. Тогда Алина крестила нас, по-детски серьезно и трогательно, и мы гуськом бежали к дому.
Еще я помню, что на Покров Саша вытаскивал в поле бабушкино кресло. Она читала нам молитву, а потом мы садились вокруг нее – Алина на колени, мы с Димой на подлокотники, Саша, как старший, становился сзади. Мы прижимались к друг другу, и, чуть покачивая нас, Бабушка нараспев шептала какую-то длинную молитву, а в конце всегда добавляла: «Спаси и сохрани. Спаси и помилуй нас, Боже»...
Спаси и сохрани... И серое небо кружилось над нами, укутанными в вечерний дым, и даже синий ветер, свернувшись клубком, дремал в низине. А в доме под образами тускло мерцал огонек лампадки, моля о помиловании всех забывших, разуверившихся, разбредшихся по земле.
Так жили мы под осенним небом – молчаливые, печальные дети и Бабушка, которая - сквозь боль, сверх надежды - верила, что ее грешные, несчастные дети поймут и простят друг друга.
Раньше бывали часто, теперь реже. Я приехала и застала Бабушку сидящей в кресле под старым орехом. Она куталась в выцветшую ветхую попону и была уже совсем не та, что раньше.
- Ну, вот ты и приехала, - сказала она, не поднимая глаз.
Ветер легонько развевал подол ее юбки, касался седых прядей. Она казалась застывшим изваянием.
Я села на скамейку у ее ног и положила голову ей на колени. Бабушкина рука слабо поднялась и вдруг я, как прежде ясно, почувствовала над собой забытую силу крестного знамения. Из глубины сада, с дальних полей дохнуло горечью осенних костров. И все стало, как раньше…
Я лежала и думала, что родная кровь - это необъяснимо. Зов ее летит сквозь годы, невидимой нитью связывая сердце с сердцем. И где-то в тишине полей ждет нас забытый милый дом.
И снова, как раньше, небо баюкает свою землю укутанную в серый дым. А мы, забывшие, разуверившиеся, разбредшиеся по земле, поднимаем глаза к небу и тихо шепчем: «Спаси и сохрани нас, Боже»...
А понад водою туман расстилается,
Стынет авто.
Снова в дальний путь собирается
Цирк-шапито…
В прозрачном осеннем воздухе повис протяжный гудок. Простуженная электричка неслась через разноцветный лес, в электричке ехала я. Почти все пассажиры дремали в этот ранний утренний час. За окном мелькали деревья, заброшенные кирпичные домики, соломенные поля.
В электричке пахло маслом и железной дорогой. Окна были плотно закрыты, но я знала, что снаружи вьется воздух с запахами костров, примятой травы и осеннего ветра. Не того вихря, безжалостно срывающего листву, но утомленного ветерка, что бродит, словно уставший зверь в редеющих перелесках и грустно глядит на стремнину синих вод.
Я смотрела в окно на притихшую осеннюю природу и мысли мои были далеко. Они неслись от одного воспоминания к другому, как моя электричка, следующая от станции к станции. Я думала о своей жизни, как о бесконечной дороге. И все, что считала когда-то важным, мелькало, как полосатые придорожные столбы. Все становилось простым и понятным в этой сонной осенней электричке.
Я была посреди двух моих привычных миров, и не принадлежала ни одному из них. Были только рельсы, убегающие вдаль, электричка и я, движущаяся от одного своего настоящего к другому.
Позади меня остался шумный город, в котором вечно кипела жизнь. Впереди – тихий спокойный дом. Позади – мое настоящее, впереди – то, что ушло без возврата. Позади тот, о котором я не могу думать без дрожи в голосе. Впереди - родители и старый пес. А мне почему-то хотелось навсегда остаться между ними, не попрощавшись и не встретившись. Я хотела, чтобы время исчезло и я ехала в этой электричке по осенним полям, не думая о том, что это утро закончится. И знать, что куда бы ни приехала, меня везде ждут. Куда бы ни приехала, мне везде будут рады. У каждого человека есть вечное желание быть нужным и любимым.
Я думала о квартире, которую оставила – сейчас она непривычно пустая и тихая. Во всех комнатах плотно прикрыты шторы, смятая постель смутно вспоминает наши сны. Ей одиноко без нас. Любовь.
Я еду туда, где прожила мои первые счастливые и горькие мгновения. Я войду в комнату, где примерила первое взрослое платье и выкурила первую сигарету. И обои в цветочек будут такими же, как и 10 лет назад. Только я уже совсем не та.
Еще я знаю, что после родительского дома будет невыносимо сложно вернуться к привычной жизни. Потому что мне придется в очередной раз понять, насколько я изменилась, как далеко ушла от того, что было когда-то…
Поэтому я хочу, чтобы моя электричка бесконечно стучала колесами по гладким рельсам.
Я знаю все, что было и что будет после. Родители обрадуются, увидев меня на пороге, старый Дик завиляет хвостом. И весь вечер я буду рассказывать о беспокойной столичной жизни, а на столе будет стоять жареная рыба, которую я так и не научилась готовить. И все будет как и раньше, и только бутылка вина будет напоминать о том, что я уже взрослая. А утром я проснусь рано, и буду долго лежать на своем старом диване, вслушиваясь в тишину дома и пытаясь разобрать, что же я слышала в этой тишине раньше.
Электричка летела над сонными полями, над золотой осенней тишиной. Я ехала по старой дороге, так хорошо заученной за последние годы и как будто впервые заметила, что она не просто соединяет два города, она ведет меня из детства в зрелость, из зрелости в детство…
Я думала о своей дороге, и ничего более важного для меня не было. Сонная электричка, теплый вагон, ветер вдогонку были моей жизнью в то далекое осеннее утро.
… Как умирающая скрипка, взвыл гудок. Тощая огненно-рыжая собака испуганно метнулась в придорожные кусты. И я не сразу догадалась, что это была лиса, а не собака…
Пути Господни неисповедимы, и часто совершающееся по воле Божией происходит очень быстро, проносится, как комета, ярко вспыхнув и исчезнув вдали. И только подобный искрящему небесному росчерку, горячий след в сердце годами свидетельствует о произошедшем, заставляя помнить и гадать, для чего Господь послал этот дивный огонек, вспыхнувший и так скоро погасший на твоем жизненном пути…
С бабушкой Бушковой я познакомилась в полутемном, выкрашенном грязно-желтой краской коридоре Каргопольского дома престарелых, куда приехала настолько случайно, что до сих пор не могу поверить, как глубоко и прочно этот крохотный архангельский городок окопался в моей душе.
Стоял август. Не помню, зачем я зашла в тот раз в Дом престарелых – в поездке я была поваром волонтерского отряда, и с утра до ночи была занята у плиты… Тоненькая старушка в курточке цвета подосиновиков, стояла в середине прохода, опершись руками со вздутыми венами на свою допотопную клюшку. А я стояла и ждала, пока по коридору не пробежит кто-то из наших волонтеров, чтобы что-то спросить или что-то отдать. Старуха пристально посмотрела на меня и, быстро соориентировавшись, сказала: «Вы очень похожи на мою подругу Розу. Вас не Роза зовут»? «Нет, не Роза, а Марина, - сказала я, улыбаясь, потому что было ясно, что бабушка захотела подружиться с кем-то из снующих туда-сюда парней и девок, неведомо зачем приехавших чтобы улучшить жизнь тех, от кого отказались собственные дети и внуки. – А вас как звать»?
- Меня, - ответила бабушка, по-северному поокивая, - зовут… Ой, - и махнула рукой. – Не люблю я свое имя, как оно звучит.
- А как же к тебе обращаться? - спросила я.
- Ох… Мария…
- Значит, бабушка Маша?
- Нет, это мне не нравится.
- А как отчество?
- Ох, нет... – она махнула рукой.
Я проводила ее до двери ее комнаты. На табличке было написано: Бушкова Мария Ильнична. Прощаясь, она вдруг попросила меня купить ей десяток яиц. «Ходить-то я хожу, а до магазина – не дойду, нет, Марина». Я пообещала купить и прислать с кем-то из наших ребят. Так мы жили в Каргополе – как одна большая семья.
Как-то раз, в перерыве между готовками, я зашла к ней в гости. Бабушка была очень обрадована этим неожиданным визитом и вкратце поведала о своей жизни. Всю жизнь прожила в деревне, был сын. Умер – внучка сдала сюда. «А как тебе живется тут?» - спрашиваю. Не из праздного любопытства, а с желанием помочь, и все равно понимаю, что в том, чего ей бы хотелось по-настоящему – вырваться из этих стен, из этой жизни – я помочь не могу. «Да по-всякому, - поокивает моя бабушка Бушкова. – Не нравится мне тут. Не нравится, Марина. А идти некуда. Старая я уж, пожила». И, помолчав, добавила трагически: «Конечно, бабке уже – 90 лет»!
Тут открылась дверь и в комнату вошла ее соседка, старушка, увы, уже пребывающая в своем мире - она безостановочно что-то говорила на известном ей одной языке, жестикулировала руками. Бабушка Бушкова увидев ее, покачала головой: «Еще и соседка… Дибил»!
В следующий раз с бабушкой Бушковой мы увиделись в конце ноября. Говорили о ней и обо мне. Бабушка в привычной мне с августа манере на все, о чем я ее спрашивала махала рукой. «Ну здоровье-то как»? – спросила я, надеясь, что это беспроигрышный вариант, так как здоровье у нее было неплохое – она свободно перемещалась по дому престарелых, обслуживала себя сама и не давала возможности «облапошить» ее хитрым санитаркам, к которым бабушка Бушкова испытывала явное недоверие. Но и тут я прокололась.
- Какое здоровье, Марина? Болит голова, и руки… артроз у меня. А что ты хотела? Бабке – 95 лет!
- Тебе же вроде летом 90 было, - заметила я.
Бабка махнула рукой:
- Ничего не хочу. Пожила я. Пора уж мне…
- Э, ты тут мне не это! - пригрозила я. – Мы в феврале приедем. Дождись, а потом помирай.
Бабушка посмотрела на меня своим хитрым глазом, улыбнулась и я обняла ее, долго сжимая в своих руках ее худые с выпирающими костями плечи…
Наступил февраль. Я ехала к крестникам, которые безостановочно всеми доступными способами слали мне одно и тоже: «Мама, приезжай»! Приехав в Каргополь я сразу пошла в Дом престарелых. Санитарки знали о нашем приезде, меня пустили внутрь и я, в куртке и сапогах, как к себе домой, по тому же темному грязно-желтому коридору зашагала к знакомой двери. Почему-то взгляд скользнул по табличке – фамилии Бушковой не было. Навстречу шла санитарка. Я спросила, что случилось с Марьей Ильиничной. «Она в лежачем отделении», - ответили мне…
Пока я ее искала, в голове не было ни страха, ни тревоги. Отделение лежачих в моем сознании здоровой молодой девушки воспринималось как больница, из которой выписываются и возвращаются к нормальной жизни после выздоровления.
… Я несколько раз прошла вдоль ряда дверей со стеклянными окошками, а Марью Ильиничну так и не нашла.
– Да где же она? – спросила я у санитарок, столпившихся у сестринской.
- Вон, с Румянцевой, - ответил мне кто-то.
Я встала напротив открытых дверей одной из палат и стала глазами искать среди бабушек свою. Две из троих были мне знакомы. А еще одна сидела, низко склонив седую, коротко остриженную голову набок…
- Да вон она, - указала мне проходившая мимо уборщица.
И тут бабушка Маша подняла на меня глаза…
- А я думала, как же она меня найдет-то? – повторяла бабушка Бушкова. – Я уж думала, как-то надо сообщить, чтобы она меня нашла, а она – тут как тут. Думала, как же мне искать ее? Я же теперь вон какая, - она махнула рукой. – А ты меня сама нашла… Раньше меня нашла. Я и сказать никому не успела, а ты меня нашла…
Оказалось, что в январе ей резко стало плохо. Отвезли в больницу а там – «залечили». «Врач – коновал, вот такие ручищи… Вколол мне что-то. Я говорю – что ты мне колешь, я что, подопытный кролик? Ты лечи меня. А – уже все. Не ходят ноги».
Я слушала ее и понимала, что это единственное, что я могла сделать. Было понятно, что уже ни от врача, ни от лекарств не зависело, смогут ли вновь ходить ее ноги. Это просто была та самая глубокая старость, когда постепенно начинают отказывать функции организма. И бабушка Бушкова это тоже понимала, но принять спокойно ее мятежный дух этого не мог, и она ругала на чем свет стоит врача и весь медперсонал больницы, и дома престарелых до кучи. Я сидела и слушала, вбирая в себя эту боль, которая дошла до возможного предела, когда человек, не сломленный долгой тяжелой жизнью, умирает просто от изношенности физического организма. Я слушала и думала, чем же ей помочь… Прислать красивое постельное белье? Прибить полочку? Поставить магнитофон с аудиокнигами?
- Ничего я не хочу больше, Марина. Пожила бабка. Видно, пришла моя пора помирать. А что, никто тут не остается. Так оно всякому предстоит, и мне не минуть…
Мы помолчали. На душе было тяжело и горько.
- Плохо тебе, да?
- Да… - задумчиво сказала она и приосанилась. - А как ты хотела? Бабке уже сто лет!
Тут я, медленно оторвавшись от невеселых мыслей, не выдержала:
- Ты бы уж определилась… А то, гляди, приеду в мае, а тебе уже 150, и все не умираешь…
Бабушка Бушкова улыбнулась и посмотрела на меня веселым хитрым глазом…
Я пришла к ней на следующий день. Маленькая тесная палата с затхлым запахом болезни и старости. Окна закрыты – с лета и навсегда. Рваное белье. Сиротский столик с жестяной посудой. Соседка, которая все время влезала в наш разговор… В другой день я бы с удовольствием поговорила бы и с ней, но сейчас я должна была быть с бабушкой Бушковой, душа которой как бурная река вольно катившаяся по жизни, вдруг должна была смириться, сравнявшись с тесными берегами последней болезни. Зная ее, я понимала, что ей не хочется умирать, но жить так ей не хочется еще больше… Я присела на краешек кровати.
- Какая у тебя красивая иконка, - сказала я, указывая на золоченый образок Николая Чудотворца. – Подаришь мне ее когда-нибудь.
- Подарю, - без раздумий сказала она. - Да, хорошая иконка. Она у меня давно. Снимай ее и бери.
- Может, не надо сейчас?
- Нет, надо, бери.
По спине скользнул холодок: такие вещи просто так не отдают, это я уже знала… Сквозь распахнутый ворот халата я увидела, что на ней нет креста.
- А где крест твой?
- Сняла.
- А надо носить! Ты крещеная?
- Э… - она махнула рукой.
Я промолчала, потому что видела, как ей было тяжело. А мне было тяжело, что она умирает без креста, а я не нахожу в себе слов, чтобы объяснить, как это важно перед этим…
Потом мы еще долго сидели и говорили, и вспоминали. С виду бабушка Бушкова была веселой, но я чувствовала, какая борьба шла в ее душе все это время. Когда я уже собиралась уходить, в палату вошел один из ребят-семинаристов, миссионеривших в наших волонтерских поездках. Леша спел несколько молитв, поздравил бабушек с праздником и помазал каждую святым маслом. Когда он подошел к бабушке Бушковой, уже не помню как, но он увидел, что она сидит без креста. Я повела глазами, мол, давай, пришла пора постараться во славу Божию. Леша без слов все понял.
- Бабушка, а вы что крестик не носите? Вы крещеная? – ласково начал Леша.
- А как ты думал, до таких лет дожить – и некрещеная? – пошла в наступление бабка. – Был у меня… сняла. Чтобы сохранить!
Леша со вздохом порылся в своей сумке, достал пакет с крестами, моток веревки, сделал завязку и надел на шею бабушке Бушковой.
- Крест надо носить всегда, поняла? Крест – это знак, что мы – Христовы, чтобы Он пришел и спас нас, поняла? Носи и не снимай его! – властно сказал Леша и ушел, а у меня отлегло от сердца.
Через полчаса пришло время прощаться. Я обняла худые тоненькие плечи:
- Ты у меня совсем воробышек. Бабушка-воробышек!
Она засмеялась:
- Скажешь ты… бабушка-воробышек. Это я.
- Я замуж выхожу, до свадьбы-то доживешь? – спросила я.
- А когда это будет?
- На Красную горку, если Бог даст, в мае.
Бабушка Бушкова помолчала.
- Это не обещаю.
Мы простились.
Я не помню, как вышла из палаты, проходила ли я мимо, прощаясь с другими стариками. Как всегда в этих поездках, зависнув между отчаянием и надеждой, я подумала, что мы еще увидимся.
… 7 марта ее не стало. Я узнала об этом на 9-й день ее смерти. Купила на работу пирогов – была Масленица. Сослуживцы поминали ее неотпетую…
А в воскресенье, дрожа от волнения, я подошла после литургии к служившему панихиду о. Илие и попросила отпеть новопреставленную Марию, сбивчиво поясняя, что она умерла не так давно, но отпеть ее надо поскорее, потому что прошел 9 день, и что это не моя бабушка…. Он начал предначинательные молитвы, а меня отправил в свечную лавку, где я с трудом выбила запись в журнале, которую не хотели делать по причине отсутствия свидетельства о смерти. «Она умерла в Доме престарелых в Архангельске, понимаете? Это не моя бабушка, это просто бабушка там жила и умерла. Там нет церкви, ее не отпели, а уже и 9 дней прошло. Понимаете?»… Свечница не понимала или делала вид, что не понимает, размахивала своей тетрадью, а моя душа колотилась и рвалась наверх, к канунному столику, у которого уже во всю шло отпевание….
… Я не успела отдать ей и части той любви, которую увидела в себе после ее ухода. Хотела купить ей то и это, привезти, написать, отдать… В итоге – не успела ничего… Пусть она ничего и не просила.
Только сейчас я поняла, как сильно ее люблю и как мне жаль, безудержно жаль, что теперь она никогда не выйдет мне навстречу в этом конченном грязно-желтом, пропахшем старостью и болезнью коридоре… Старая, больная, лежачая и такая
дорогая – пусть бы она жила, и я бы знала, что где-то в архангельском городке ждет меня моя бабушка-воробышек…
Бессмертная душа не хотела смириться с этим расставанием. В невозможно красивых напевах погребального песнопения, в лучах света, пронизывающих клубы душистого кадильного дыма, в мерцании огоньков свечей, отражающихся в золоте канунного стола, сквозь рвущиеся из глубины души, слезы, смерть казалась не больше чем досадным недоразумением… "Отчего скорбит человек, теряя ближнего? Больше всего от разрыва связей, от невозможности проявить в полноте любовь"…
Что я вообще сделала для того, чтобы Господь дал мне, обливаясь слезами, всей душей ясно чувствовать, как возносится ввысь отпетая, освященная церковной молитвой, светлая неудержимая душа бабушки Бушковой…
